[MA-WS-125]
Существуют ли «немецкие классики»? — Сент-Бёв однажды...
Существуют ли «немецкие классики»? — Сент-Бёв однажды заметил, что слово «классики» совсем не подходит к характеру некоторых национальных литератур: кому-де пришло бы в голову говорить, к примеру, о «немецких классиках»! — Что скажут на это наши немецкие книготорговцы, собирающиеся к пятидесяти немецким классикам, в которых мы уже должны верить, добавить ещё пятьдесят других? Так и кажется, что требуется лишь лет этак тридцать побыть мёртвым и полежать на публике в виде дозволенного трофея, чтобы нежданно услышать трубный звук восстания из мёртвых, вдруг сделавшись классиком! И это в такую эпоху и среди такого народа, что даже из шестерых великих родоначальников литературы пятеро недвусмысленно устаревают или устарели — а эпоха и народ именно этого не стыдятся! Ведь те шестеро отступили перед лицом силачей этой эпохи — только поразмыслим над этим, полностью соблюдая справедливость! — Гёте, как я дал понять, из их числа исключается: он принадлежит к виду литератур, более высокому, нежели «национальные»; поэтому он и со своей нацией никак не соотносится ни в смысле жизни, ни в смысле новизны, ни в смысле устарелости. Он жил лишь для немногих — живёт для немногих и сейчас: для большинства же он — не более чем фанфара тщеславия, звуки которой время от времени разносятся и за пределы Германии. Гёте, не просто хороший и великий человек, но целая культура, Гёте в истории немцев — инцидент без последствий: да разве смог бы кто-нибудь, скажем, в немецкой политической жизни последних семидесяти лет навести на след Гёте! (А вот след Шиллера и даже край следа Лессинга в ней уж точно были.) Но что же с теми, другими пятью? Клопшток весьма достопочтенным образом устарел ещё при жизни, да так основательно, что глубокомысленную книгу его поздних лет, «Республику учёных», вплоть до наших дней так никто всерьёз и не воспринимал. Гердер имел несчастье всегда писать книги либо новые, либо устаревшие; для умов более утончённых и сильных (например, для Лихтенберга), скажем, даже главное творение Гердера, «Идеи к истории человечества», устарело, только что выйдя в свет. Виланд, который более чем достаточно жил сам и жить давал другим, будучи человеком разумным, собственной смертью опередил утрату своего влияния. Лессинг, возможно, жив и до сих пор — но только среди молодых и всё более молодых учёных! А Шиллер в наши дни из рук юношей уже перешёл в руки мальчиков, всех немецких мальчиков! Ведь если книга постоянно спускается по лестнице возрастов жизни к её началу, то это значит, что она тоже на некоторый лад устаревает. — А что потеснило эту пятёрку, почему люди хорошо образованные и работящие их уже не читают? Лучший вкус, лучшие знания, большее внимание ко всему правдивому и реальному; иными словами, сплошь добродетели, опять же впервые насаженные в Германии именно этой пятёркой (а также десятью или двадцатью другими, менее именитыми умами); эти добродетели, превратившись нынче в высокий лес, наряду с тенью почтения бросают на их могилы что-то вроде тени забвения. — Но классики — не насадители интеллектуальных и литературных добродетелей, а их завершители и высочайшие освещённые вершины, продолжающие стоять над народами, даже когда те гибнут: ведь они легче, свободней, чище народов. Возможно, человечество когда-нибудь окажется в высоком состоянии — Европа нынешних наций погрузится в полное забвение, но Европа будет ещё жива в тридцати очень древних, никогда не устаревающих книгах: в классиках.